99942 [СИ] - Алексей Жарков

– Воюет здесь?

– А? Что? – не понял или не расслышал старик.

– Сносить хотят?

– А-а. Хотять, гады… Но мы против! Мы не дадим! Я всю жизнь здесь, хорошо тут: огородик, вода, газ, канализация, всё есть. А дадут квартиру – гараж там будет? Фигушки! За паркинг плати!

– Ясно.

Старожил, не забывший слово "паркинг", провёл по мощёной дорожке и впустил в прелое тепло дома.

– Не браните, сынки, – по новой завёл пластинку старик. – Нашлись, нашлись рубли заветные. Думал невестка украла, эта змеюка может, поверьте, вижу, как смотрит, на дом, на машину… С сыном гостила, а как только уехала, я сразу тайничок проверил – а там шаром покати. Я и позвонил, вызвал, не браните дюже. Память совсем не та стала, дырявая, что штаны после дроби в зад… Нашлись, нашлись деньжата, я же сам и перепрятал, как раз к приезду… змеюки этой. Ужзвиняйте. Прошу!

– Это что, отец? – спросил Максим, прекрасно всё понимая.

Посреди комнаты, в которую они прошли не разуваясь, стоял накрытый стол, подбочененный лавками. Самогон-соленья, картошечка-поджарочка, хлеб-соль.

– За стол, сынки! Отблагодарствовать вам надо! Первачом! В мороз, в снег поехали, помочь хотели, да вот как вышло. Как не уважить, милчеловеков?

Повисла звенящая хрусталём пауза. Кажется, все смотрели на Максима. Дюзов же, глядя на "накрытую поляну", прислушивался к себе. Самочувствие было поганым. Бутылка мутного первача – запотевшей.

"Не пьянства ради…"

– Можно и уважить, – согласился Максим и повернулся к участковому. – Позови Викинга.

Глебов кивнул и пошёл за водителем, кадык участкового судорожно подёргивался.

Обратно ехали сытые и довольные. Даже "Скажи-Самогону-Нет" Богданов и Жмурко. Глебов напевал что-то из народного, невнятно, но с душой и простором. Водитель, которого за огромные усища и любовь к раннесредневековой истории скандинавских мореходов прозвали в управлении Викингом, закурил, выключил радио, вставил флешку, вывел звук на громкоговоритель (модернизация Викинга) и дал окрестностям Высоцкого: "Чуть помедленнее кони…" Трясло меньше, разговаривалось душевней. В темнеющем небе замерло сито с поздним снегом.

– Заправка скоро будет, заскочишь, – попросил Максим водителя. – Сигарет надо купить.

Викинг глянул на мятую пачку "Русского стандарта" на приборной панели и кивнул.

– Бак заодно накормим.

Приступ синестезии настиг Максима на подъезде к заправке. "Карусель" подхватила и закружила. Здесь и сейчас, в тепле старенькой "таблетки", в лёгком тумане мыслей – он не возражал. "Карусель" молчала так долго, что он почти соскучился, почти поверил, что она не вернётся. Порой синестетики навсегда "излечивались" от смешанных чувств, Максим читал об этом (автор книги бравировал термином "соощущения", точно дорогими часами). Раз – и нет, за дверь, с глаз долой, без причин и объяснений. Для таких избавлений лучше всего подходил переходный возраст. Но этот шальной период, когда нервная система перестраивается вслед за организмом, Максим давно пропустил. Месяц, прошедший без фокусов восприятия, всё чаще питал мысль: "а вдруг всё?" Оказалось – дудки. Кратковременная передышка, вызванная стрессом или чем-то ещё. "Карусель" вернулась, а лакированные загривки деревянных лошадок засверкали на солнце.

Зрение и слух сплелись косичкой. Распевы участкового текли бирюзовыми волнами, на них качались тёмно-зелёные, белые и красные кораблики. Такие Максим часто мастерил в детстве, после ухода отца. Складывал с усердием автоматизированной линии, словно хотел быстрее избавиться от пачек плотной цветной бумаги, которые зачем-то приносил один из "новых знакомых" мамы. Всего три цвета – тёмно-зелёный, белый и красный, – кораблики скользили вдоль бордюров, кружили над водосточными решётками, раскисали под дождём. Максим отпускал их раз и навсегда.

Тогда и сейчас.

Зрительные образы, вторгнувшиеся в реальность, поблекли. "Уазик" замедлился, Глебов вздохнул и замолчал, а огни заправки с шелестом поползли по стеклу.

– Там какая-то движуха нездоровая, – сказал опер с таким выражением, что из его рта вылетели искры.

– Точно, – Голос эксперта клубился дымом. – Это что у него? Пистолет?

Дюзов столь увлёкся разглядыванием голосов, что плохо понимал, о чём говорят.

– Максим… – Снова Жмурко: туман и угольки. – Дюзов!

– Что? – От собственного голоса на губах появился острый привкус.

И тут Максим увидел.

Он стоял в нескольких метрах от стеклянных дверей, плывя сквозь акварель слов, шорох огней и горечь движений. Он стоял у двери в прошлое, которое старался забыть.

В холоде мерещился вкус хурмы. Свет звезды проникал в тело дрожью.

Серебристая фигура, повёрнутая к нему спиной, находилась прямо за стеклом входа. У серебристой фигуры был пистолет, который она прижимала к медной голове другой фигуры. Цветам Максим не доверял, остальному – вполне.

Какой-то тип в здании заправки угрожал пистолетом жизни заложника.

– Еслихотьодиндёрнется! – вопила серебристая фигура. – Язастрелюегоапотомубьюостальных!

Вяжущий вкус во рту стал нестерпим. Иглы звёзд пронизывали Максима насквозь.

– Заткнисьидавайденьгиилиястреляю!

За кассой кто-то двигался, оставляя тающий синий след.

– авыкстенеВСЕКСТЕНЕ!

Люди – силуэты с двойным красным контуром – стали отходить. Человек выстрелил в потолок. Звук был ослепительно белым.

Безумная скорость "карусели" – ужасная "сенсорная перегрузка" – окатывала приступами тошноты. Если она не остановится, если серебристая фигура не заткнётся…

Максим достал пистолет, снял с предохранителя, прицелился и выстрелил два раза.

Он не увидел крови, лишь хрустящий узор на стекле – разбегающиеся от пулевых отверстий трещины. Фигура выгнулась дугой и повалилась вперёд. Серебристый оттенок исчез. Вместе с грабителем упал заложник. Максим ждал, когда тот попытается встать, но этого не произошло. Внутри здания кричала женщина: одно и то же короткое слово, похожее на имя.

Максим сделал два шага и остановился. Заложник – парень в коричневом пуховике – конвульсивно подёргивался на плитке. Женщина протягивала к нему руки и надрывалась воплем, она будто не могла преодолеть последний метр. В глазах Максима потемнело.

– Дюзов, Дюзов, смотри на меня, – говорил, тряся за плечо, Богданов. – На меня смотри, дурак пьяный. Слышишь! Там ещё двое убитых, двое, слышишь?… нет, не ты убил, а тот, кого ты завалил, так что ты – герой… Куда смотришь? На меня смотри!… Да, задел другого бедолагу, не повезло, но выживет… Не думай об этом, о себе думай… и спрячь пистолет.

Словно в тумане Максим сунул ПМ в кобуру. Эксперт толкал его к машине.

– Звони Валентиновичу, пока прокурор и наркология не прикатили… "продуют" тебя, промилле не оберёшься… жвачки на, жуй!

Шёл снег. Белый. Привычный.

Изо рта вырывался пар. Молчаливый. Безвкусный.

"Карусель" скрипнула и остановилась. Что-то неуловимое остановилось вместе с ней – сломалось.

Максим прислонился к холодному кузову "уазика", сполз на корточки и положил лицо в онемевшие ладони.

Он видел последствия этого дня, этого сна. Пулю в позвоночнике парня, которого он подстрелил вместе с грабителем. Три или четыре операции, не принесших улучшения. Инвалидное кресло, неудобные пандусы, ухабы и дорожные дыры.

Искалеченную им жизнь.

Никто из родственников не угрожал, не обвинял его впоследствии. Максим не был наказан даже этим.

Отмазали свои. Прикрыли. Очистили кровь.

"Не думай об этом…"

У него почти получилось, почти…

В течение нескольких месяцев после стрельбы на заправке Максим не мог найти себе места. Два выстрела имели разный вес.

Убийство сумасшедшего (грабитель оказался "со справкой"), застрелившего пару пенсионеров, потому что те задерживали очередь, и только потом позарившегося на кассу, – было практически невесомым. Максим первый раз убил человека, но абсолютно не терзался этим.

Случайная пуля, сделавшая парня (студент из Ярославля, в Москве гостил у тёти) увечным, – пудовая гиря. Максим похитил у человека ноги, перекроил судьбу. Потому что был пьян. Потому что хотел остановить "карусель". Потому что хотел спасти и, возможно, спас. Потому что у него не было другого прошлого и второго шанса.

Поначалу он звонил калеке (правда, не всегда до конца выдерживая пощёчины гудков) и говорил с ним. Рассказывал обо всём, просил прощения, слушал лишённый упрёка голос. Последнее было самым трудным. Всегда без упрёка. Купленный выстрелом приятель, которого тоже потеряешь в пучине дней, как и дворовых друзей…

А потом в его жизни появилась Аня, и многое переменилось.

5

Время. Много времени.

Мимо текли тысячелетия, он дрейфовал в их нескончаемом потоке, ожидая своего часа, совершенно не заботясь о потраченном времени. Он был посланием без срока давности, он был несущественной надеждой, он был метеоритом, который откололся от Марса миллиарды лет назад, спустя вечность оказался в космосе и, прожив другую вечность, упал на Землю.